Текст: Сергея ТОМЫШЕВА
Рисунок: Андрея ПОКИДАЕВА
С раннего детства снизошла благодать Божья в невинное сердце отрока Даниила и воцарилась там. Всею душою полюбил он богослужение церковное, и виден был в нем иноческого образа совершенный лик…
… Путь монаха лежал по промерзшей бескрайней предгорной степи, прикрытой белыми покровами матушки-зимы. За дальним горизонтом зарумянилась полоска утренней зари. Вот она стала растекаться все шире и шире, нарождался новый день, а в противоположном дальнем углу неба, тускнея, угасала звездная россыпь. Вскоре яркий солнечный диск выкатил на ломаную линию гор, заиграл беззвучными трелями в опушенных инеем деревьях, в снежных сугробах, в зеркалах речного льда, порождая в безмятежном здоровом теле странника состояние светлой тихой радости. Энергия солнечных лучей изливается ему прямо в душу. Он ощутил себя омытым потоком божественного блаженства, чувствуя, как будто его душа прикоснулась к тайнам далекого неземного Божества. Даниил спешил в горы. Там он сладит себе небольшую, но уютную келью. Мысли его будут постоянно беседовать с Богом. С радостным порывом души, с открытостью чувств вступает в свой подвиг отшельник пустынный: никто не понуждает его, молитвы изливаются в слезах радости. Он весь горит пламенным божественным желанием. Вспомнил, как сельские ребятишки впервые незатейливо, дружелюбно прозвали его монахом за высокую, статную фигуру, всегда облаченную в темную одежду.
Мороз крепчал и все чаще и чаще стал отвлекать от душеспасительных мыслей. Сырой и жесткий холод постепенно стал прожигать тело, вызывая кашель. Под ногами потихоньку начала стелиться поземка. Оглядываясь на мутный волок в западной части неба, подумал, как бы буран не застал в пути. Вдруг устоявшуюся тишину нарушил вой. Монах, хоть и ни разу не слышавший волчьих песнопений, сразу понял: волк! К нему присоединились еще несколько голосов. Этот дикий хор еще сильнее нахолодил спину. Тихо уносилась в поднебесье молитва. Даниил прибавил шагу и хотел было уже бежать, но волчий хор затих.
Вот он снова возобновился. К этой жуткой песне присоединился усиливающийся до завывания ветер. Звери подошли так близко, что теперь путник различал отдельные подголоски, по ним пытаясь понять, сколько их, как будто это имело какое-то значение: для него и одного волка хватит. Кругом степь с редкими куртинами леса, покойная тишина изредка нарушалась возней зверей да усиливающимся бормотанием ветра с пролетающим крошевом снега. Путник продолжал идти, читая молитву. Шел долго, с трудом преодолевая сугробы и заносы, наконец, полностью обессилев, присел на поваленный ствол дерева, понимая, что гибель неминуема. Жуткий мороз сквозь рясу пробирал вконец измученное тело. Волки почему-то не пугали, но из-под одежды уходило последнее тепло, и душа покидала тело. Монах, окончательно замерзая, начал читать отходную…
Теряя сознание, Даниил скорее почувствовал, чем услышал отдаленный лай собак, натруженное лошадиное дыхание и звон, звон, звон колокольцев: это обоз инородцев спешил в ночь добраться из уездного города Бийска до предгорной деревеньки Ново-Белокурихи. Они-то и подобрали его, полуживого, и привезли к местному священнику, церковка которого притулилась на увале в устье ручья Медвежьего.
Принят он был радушно, и долго, до самой весны, в домашнем тепле и заботливом уходе, вставал на ноги. Поправившись, вместе со священником и паствой служил в храме, справлял требы. Но душа рвалась в пустыню, в уединение, она по-прежнему была свободна от всякого пристрастия к земным вещам. Если случалось ему иметь в руках что-нибудь излишнее, он тотчас отдавал это или в церковь, или нуждающимся. И вот на пасхальные праздники, получив от батюшки благословение, поднялся он на гору Каача, где раньше всего начинается день и где заведомо облюбовал место для своей кельи. Там по гребню горы топорщился смешанный лес, порой открывая солнцу и небу полянки-елани с разнопестрыми цветами, и выходят прямо из земли причудливой формы скалы, словно нерукотворные творения неведомого зодчего. На юг простирается бесконечная череда гор, на север подступил от края до края степной простор.
Место для обустройства было выбрано чуть ниже по склону от самой большой скалы-маковки, у истоков безымянного родничка, находящегося в окружении веселых полянок и разномастных, округлой формы, камней. Соорудил шалаш и каждый день проводил в молитвах, трудах и заботах. Вот и забелел сосновыми боками сруб, затем крыша, засверкало осколками неба оконце, заскрипела дверь. На Троицу водрузил над кельей деревянный крест. И потекло время многотрудного подвига инока и отшельника. С радостью встал Даниил на этот путь, чтобы достичь безмятежной страны бесстрастия. Питался лесными ягодами, грибами, кореньями, семенами растений, пил родниковую воду. В зимнее время, когда земля трескалась, а деревья лопались от жестких морозов, сын божий, точно бесплотный, оставался в одной обычной своей черной одежде-рясе и, претерпевая стужу, думал о том, как избежать геенны огненной. Но при всех страданиях душевных и физических не было места унынию в мужественном сердце монаха. Чужды были ему пороки земные: гордыня, месть, зависть, чревоугодие, любостяжание, тщеславие, слабость духовная.
Никогда во всю свою недолгую земную жизнь он ни на что не жаловался, ни на что не роптал, не унывал, не скорбел! Он был настоящий воин Христа, стоящий во всеоружии духовном против всех слабостей человечьих и искушений. Особенно много скорбей и лишений претерпел он в самом начале своего пустынного подвига. Нередко являлись к нему бесы в образах диких зверей и разных чудовищ, готовых его растерзать. Часто приходилось видеть, как стаи голодных волков рыскали около его жилища и выли по целым ночам. Изредка заходили сюда и более крупные обитатели лесов – медведи.
Иногда человеческий невольный страх на минуту овладевал сердцем пустынника при мысли о его беспомощном одиночестве, но он тотчас же ограждал себя молитвой, и страх переходил на самих зверей, которые удалялись в дебри лесные. Монах возносил руки к небу, в слезной молитве обращаясь к Отцу, Сыну и Святому Духу. И всегда божественная сила помогала ему, рассеивая наваждения грехов человеческих, а сердце монаха наполнялось сладостью духовной, и он понимал, что отныне дана ему навсегда победная власть. Воспел он, ликуя духом, благодарственную хвалу Господу: Благодарю тебя, Господи, Ты не оставил меня! Ты сотворил со мной знамения во благо!
Разлилась по округе духовная сила монаха. Его неиссякаемая энергия растопила вокруг обители снег, и появились полянки с зеленой травой и первоцветами – лето среди зимы. Стали наведываться на это место птицы, зверушки и даже медведи, привыкая к человеку. Для него соблюдение заповедей божьих, святая безропотная жизнь, позволили наладить свои собственные отношения с окружающей природой.
Изредка монах спускался в церковь нести службу на престольные праздники, да пополнить свои скромные запасы свечами, солью да мукой. Появлялся в селении, как правило, не один: то с белкой, то с зеленым дятлом на руке, то с бегущей рядом лисой, а то и с сопровождающим его зайчишкой, на радость всей детворе и к удивлению жителей.
Даниил умел как-то по-особому, по-своему, общаться с птицами, зверями, змеями – всего этого было в изобилии вокруг. «У них есть свой язык, – говорил он, – и рассказать они могут о многом».
И вот однажды морозной темной ночью, припозднившись, возвращался инок от одного брата-единоверца, что духовно окормлял паству в глухой деревушке Устауриха. Тяжело опираясь на посох, Даниил черной тенью медленно взбирался на седловину Шишинского перевала. Вплотную к тропе подступали дикоросы. Только скрип снега под обутками предательски выдавал идущего в гулкой тишине ночи. В воздухе уже чувствовалась утренняя дрожь рассвета. Справа на размазанном серостью предутреннем небе показался плоской черной громадой голец – вершина горы Сухая грива. А по левую руку, там, где предположительно находилась хижина монаха, смутно проступали очертания скалы Церковки. В этот момент со стороны истоков ручья Шиши, от лесной тьмы отделилось нечто огромное, черное и двинулось к человеку. «Медведь-шатун!» – гулко отдалось в сердце.
Путник твердо укрепился на тропе и только обратился с молитвой к Богу, как гроза всех лесов, скуля и припадая на лапы, словно извиняясь за что-то содеянное, подошел к монаху без признаков агрессии. Не спеша обнюхал, невинно ткнул носом в обуток, потерся об ноги и вдруг улегся поперек тропы к его ногам, как будто моля о прощении. От огромной туши повеяло теплом и, несомненно, симпатией. Долго стоял обомлевший Даниил на жгучем морозе, обдумывая весть, принесенную медведем, о беде, случившейся в селе. Содрогнулся от нахлынувшего видения и вслух сказал: «Негоже натворил, негодник! Такое поведение зазорно для создания Божия…» Осторожно переступая, чтобы не потревожить зверя, поспешил к своей обители. Зверь встрепенулся, встряхнулся и побрел следом, проводил до самого жилья и пошел в сторону леса.
Даже после тяжелой дороги монах не мог прилечь. В воспоминаниях пролетела вся скоротечная жизнь инока, а была она путем трудным, путем крайних лишений по своей доброй воле. В поисках смысла жизни пришел он к единственно верной мысли, что необходимым условием его сегодняшнего существования было и есть слияние с природой, соединение с Бытием Бога и вера в бессмертие человеческой души.
После долгих раздумий и молитв присел он для отдохновения, как вдруг в расписанное морозным кружевом окно кельи что-то стукнуло. Пламя свечи в безветрии затрепыхалось и погасло. Монах, крестясь, осторожно вышел. У окна, на закровавленном утренними всполохами зари снегу лежал, раскинув крылья, зеленый дятел – птица, живущая в одной из расщелин скалы Церковки. «Знак недобрый!» – подумал он.
Где-то далеко в лесной чаще рявкнул медведь, у скал Два брата отозвалась тявканьем лиса, внизу у ручья заверещали зайцы. Со стороны селенья прилетели растревоженные сороки, поприлипали к березкам, как большие хлопья снега, и застрекотали. Все вокруг подсвечивало огненными отблесками зари. Огненная пена восхода солнца заполнила небо.
В утренней дреме из-за бугра послышался нарастающий гул людских голосов. Вот разномастная, взъерошенная толпа разгоряченных ходьбой и случившимся мужиков с кольями, вилами, палками, обступила монаха, словно весеннее взбалмошное половодье. Он стоял, как изваяние, в черном одеянии, с непокрытой курчавой головой. Темная фигура броско и незащищено выделялась на фоне белого савана снега.
Толпа ревела: «В келью его, в келью и поджарить красным петухом за то, что зверюга, им прирученный, задавил мальца в деревне! Если бы не монах, не было бы здесь шатуна-медведя! Смерть монаху, смерть монаху!»
Затолкнули безвинного человека в келью, приперли дверь и обложили все вокруг хворостом. Кто из сельчан подпалил – неведомо, только огонь не мог долго разгореться, он не хотел брать себе невинную жертву. Птиц с округи слетелось видимо-невидимо, даже сумрачно на небе стало. Припадали они своими тельцами с распростертыми крылышками на огонь, пытаясь его притушить, и тут же падали замертво, подпаленные жаром. Но люди, захваченные бесовским азартом, стали толкать в неразгоравшийся огонь бересту, пучки сухой травы, мелкий хворост – и огонь вспыхнул пожарищем. За шумом и гамом люди не заметили, как совсем близко к ним подошел медведь-шатун и рявкнул во всю медвежью силу и ринулся к строению, но, опаливши шерсть, развернулся и с большой поспешностью ломанулся в тайгу.
Вся эта какофония диких звуков и красок сливалась с алой утренней зарей, отбрасывая на снег кроваво-красные отблески. Снег искрился мириадами капелек разбрызганной вокруг огненной крови пожарища.
Толпа отпрянула. Оторопевшие и напуганные люди во все глаза смотрели на бушевавший погребальный костер. Языки разъяренного пламени лизнули стены, огонь закрыл своим всепоглощающим крылом окно, добрался до тесовой крыши.
Опомнившиеся мужики сникли, чувствуя на себе вину загубленной души, внутренне надеясь на чудо. Но, как они не слышали ни стонов, ни криков о помощи, так и не увидели выбирающегося из огненного ада человека.
Вскоре пошел дождь – весьма редкое явление зимой в этих местах. По древним преданиям, дождь – это слезы природы, избыток ее чувств, изливаемых на землю. Опустело подворье монаха. Почернело пепелище, разошлись люди, улетели птахи. Только медведь, чувствуя свою звериную вину, не смог жить, его скорбь была куда сильнее, чем у людей. Зверь, вернувшись, лег на холодные головешки и, не сходя с них, угас…
Приехал урядник, расковыряли пепелище, нашли нетронутые огнем иконы, плавленую домашнюю утварь. А монаха нет, не нашли…
Инок за многие годы духоборства, будучи отшельником, познал храм Природы, слился с ней, ушел под покровы Пресвятой Богородицы, доглядывать за птицами и зверями. Люди, знайте, в братьях наших меньших, коих в округе превеликое множество, живет светлая душа монаха. Он всматривается в нас глазами каждой синички, бурундучка, белки, трепещет в листьях осин, тянется веточками берез к нам в неизбывной надежде отыскать искорки духовной благодати в тебе, во мне, в нас…
